Лев Лосев О Пушкине: Пушкиниана Радио Свобода

Текст песни "Лев Лосев — О Пушкине: Пушкиниана Радио Свобода"

ЛЕВ ЛОСЕВ В ПРОГРАММЕ «ПУШКИНИАНА РАДИО СВОБОДА»

Иван Толстой: 5 апреля 1989 года в программе «Русская идея», которую вёл Борис Парамонов, выступал гость – поэт Лев Лосев. Разговор шёл о Пушкине. Парамонов спросил:

Борис Парамонов: Можно ли считать, что Пушкин противостоит основному потоку русской классики и, если да, то по какой причине?

Лев Лосев: Да, безусловно. Если классикой мы считаем русскую прозу – Тургенева, Гончарова, Достоевского, Толстого, поэзию Тютчева, Некрасова. Пушкин был совершенный поэт. То есть он занимался высшей деятельностью, доступной человеку, – словесным творчеством. И только. Философская антропология, психология, социология, этнография, историография, богословие – все эти науки о человеке, в силу известных исторических причин, вкрапливались в русское художественное творчество эпохи после Пушкина. Тургенева, Достоевского, Толстого, которые принесли русской литературе всемирную славу, мы называем через чёрточку – поэт, в смысле писатель, поэт-философ, поэт-историк или социальный критик или мыслитель о боге, и прочее. А Пушкин – поэт, и баста. Противопоставленность Пушкина основному потоку русской литературы 19-го века спокойно осознавалась двумя-тремя поколениями. Пушкин для них был прошлое. И не только для тех, кому нравились статьи Писарева.

Изменение статуса Пушкина, перевод его в родоначальники, в центральную фигуру русской литературы, фигуру, к которой мы привыкли, произошёл, можно считать, в одночасье, за несколько дней, в начале июня 1880 года во время торжеств по поводу открытия памятника в Москве. Это событие тоже сузилось в нашей исторической памяти. Мы вспоминаем теперь только страстную речь Достоевского и склонны считать её выражением согласованной оценки Пушкина русским обществом. Вроде бы мы теперь эту оценку речи Достоевского о Пушкине все разделяем, деликатно закрываем глаза на жутковатые анахронизмы, вроде славословия великой арийской расе. Но на самом деле никакого согласия по поводу значения Пушкина не было и в 1880 году. Речь Достоевского потому и была такой страстной, что это речь сугубо полемическая. Примирительную речь хотел произнести Аксаков. Но он и сам был к тому времени человеком прошлого, и к прошлому относилась его попытка представить Пушкина как опрокинутое в историю объединение западничества и славянофильства.

Аксаков говорил: «Глубокий исторический смысл сказался в том, что именно в Москве воздвиглась медная хвала первому истинно русскому, истинно великому национальному поэту».
По Аксакову получалось, что в Пушкине соединились, наконец, счастливым браком Москва и Петербург, самобытная Русь и основанная Петром Империя.

Достоевский же в своей речи ничего не примирял – он сражался, и он победил. Бой был неравный. Против Достоевского стоял Тургенев. Обоим писателям оставалось мало жизни, но если Достоевский в последний свой год был на подъёме духовных сил, Тургенев был писателем безнадёжно уставшим. Качеством прозы речь Тургенева – вялая, мямлящая – не идёт ни в какое сравнение с речью Достоевского, но ни ту, ни другую речь нельзя принимать по первому взгляду. Мне кажется, что в глубине души оба скептически относились к юбилейному энтузиазму. Достоевский так и говорил: «Публика собирается увизжаться от восторга». Оба были великие художники и понимали Пушкина как художники. Оба понимали, что памятник – это всего лишь медный истукан, и если не наполнить его значением, поклонение Пушкину будет пустым идолопоклонством.

Скрытое построение речей Тургенева и Достоевского, в сущности, одинаково. Пушкин не то, что вы думаете. Пушкин – не русский Шекспир, не русский Гёте, не туз, которым Россия может козырнуть на встрече мировых культур. Вот пафос речи Тургенева. Пушкин, – говорит Тургенев, – русское внутреннее, народное явление. Не потому, что народ его читает, не потому, что он написал «Руслана и Людмилу» и сказки в так называемом народном духе. Эти произведения Тургенев считает относительно слабыми, а потому что он создал русский поэтический язык, высшее выражение народного духа.

Тургенев не мог не проиграть схватку с Достоевским хотя бы уже потому, что в юбилейных обстоятельствах публике приятнее выслушивать безграничные возвеличивания объекта поклонения, чем тезисы в чём-то его ограничивающие. Несколько дней спустя Тургенев писал Стасюлевичу о речи Достоевского: «Эта очень умная, блестящая и хитро искусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия».

Борис Парамонов: Стало быть, вы считаете, что Достоевский, так же как до него Аполлон Григорьев и Страхов, или в наше время, скажем, Непомнящий, неправомерно видели в Пушкине предтечу славянофильства?

Лев Лосев: Возьмём из самых патриотических вещей Пушкина, таких, что даже в наше время воспринимаются иными читателями как шовинистические. Возьмём стихотворение «Клеветникам России». Etc.

svoboda.org/a/1749734.html